Мария ИГНАТОВА
Рассказ посвящается К. – умершему в Пасху.
Мы лежали с ним рядом. В одной палате. В
таком возрасте еще не кладут в разные. Ему
была одна неделя и два дня, мне - один день.
Только вчера меня спустили вниз из родильного.
Большая тетка в белом, вовсе не похожая на
ангела, трепетно прижимала меня к пышной
груди, но думала о другом - о зарплате, своих
сорванцах, новом пальто на весну и механи*
чески подтирала мои пузырящиеся слюни.
Меня распеленали и сунули в огромный
стеклянный аквариум с окошечками, где было
тепло и влажно. Как там, внутри у той, что
произвела меня на свет. Но здесь я не ощущала
связи с Ней. Потом другая, молоденькая, совсем
еще девчонка, смеясь, кормила меня из соски
сладко пахнущим молоком. Спать, спать,
спать...
Но спать мне не дали. Вытащили на жесткий
столик и всадили в голову бабочку - тоненькую
иголку на пластмассовых крылышках с
прозрачной трубочкой, которая сразу же
окрасилась моей кровью. Затем меня сунули
обратно - больно было не больше мгновения. В
это время мы еще не чувствуем боли, как
чувствуют ее взрослые. Мы - по-другому: как
конец мира, как несправедливость, но не как
боль.
Он уже лежал в палате. В таком же аквариуме
с электронными панелями, облепленный датчи*
ками, которые, словно паутина, опутывали его.
Он был маленький, высохший, с большой голо*
вой, громадными голубыми глазами и
бессмысленной улыбкой. Не такой, как у других.
Она действительно была бессмысленна. Улыбка
дурачка-дауна.
Я сердилась, мне было неудобно и не
нравились эти руки, мельтешившие вокруг меня
и мешавшие спать, спать, спать.
Он же был никакой. Я не чувствовала его. Его
кормили, он отрыгивал обратно, его снова
кормили, он снова отрыгивал и, наконец, им это
надоело. Они засунули ему в улыбающийся рот
толстую кишку, влили в нее молоко, вытащили
кишку и ушли.
Я плакала. Я никак не могла успокоиться. Он
был рядом - единственный живой человек в
этой гигантской стеклянной комнате,
единственный комок тепла, а я не чувствовала
его! Он не был даже чужим мне, он был никем.
Словно пустая оболочка.
Я так устала! Яркий свет и крики при моем
появлении испугали меня, чужие руки насторожи*
ли, а равнодушие, которое я вдруг уловила от
Нее, чуть не убило меня. Вот тогда-то они и
отправили меня вниз. Спать. Я не хотела больше
думать об этом. Я словно раздвоилась - сытое
тело и голодный разум. Но даже ему надо было
отдохнуть.
Так началась моя жизнь. Шли дни. Очень
медленно, и три дня тянулись, как три века. Я
плакала, когда он не ел, и плакала, когда он
хныкал. Я никак не могла смириться с тем, что
не чувствую его. Словно толстые стенки наших
кювезов-аквариумов отсекли мою с ним связь.
Он был мне никто - дурачок, даун, но он был
сейчас самым родным для меня человеком на
свете.
Когда я не спала, то, лежа на спине и
повернув голову, смотрела на него. Наши
кювезы стояли друг напротив друга, и я видела
его худосочное, как недозревший плод, тельце и
бессмысленные глаза. Если он не закрывал их,
то взгляд бегал по палате и нигде не
задерживался дольше чем на секунду. Он
сжимал и разжимал кулачки, но очень слабо. И
я тоже сжимала кулачки и била ножками,
словно стараясь передать ему часть своей
силы.
«Какая глазастая!» - умиляясь, говорили про
меня женщины в белом и поворачивали мою го*
лову, чтобы я не отлеживала щеку. Но я упрямо
поворачивалась и снова смотрела на него. Мир
сужался до размеров его аквариума, и я, словно
рыба, застывала прямо рядом с его глазами,
заставляя взглянуть на себя.
Однажды взгляд его задержался на мне
дольше обычного. Я закричала от страха - то,
что я увидела, было выше моих сил:
перекореженный и сломанный разум был
брошен, как надоевшая игрушка. Я кричала и
билась так сильно, что прибежала женщина. Она
просунула руки сквозь окошко и мягко загово*
рила со мной, гладя по груди и голове. Рядом с
ней мне стало легче. Но стоило ей уйти, как я
снова расплакалась. И тут он опять взглянул на
меня. Я не могла отвести взгляд, хотя на*
хмурилась, плача, слез еще не было - я была
еще слишком мала для них, и они не застилали
мне глаз.
И вдруг через перекореженные решетки в его
глазах заструилось тепло. Словно подземные
родники ударили сквозь толщу грязной воды,
растворяя ее и делая более прозрачной. И это
тепло окутало меня. Я замолчала. Я
чувствовала его. Я больше не была одинока.
Рядом со мной был немощный, больной, но
теплый человечек. И он любил меня! Я,
наверное, была первым существом, которое он
увидел и осознал в своей жизни. И полюбил. И
я рванулась к нему всем сознанием, всем
теплом, что было во мне. Мы встретились. И
так, обнявшись сознаниями, уснули.
С тех пор мы «держались» друг за друга. Его
голова была полна страшных черных дыр, и в
нем не было ничего, кроме хаоса разрушенного
разума. Но он, как покрывалом, укутывал меня
теплом и добротой, в которых я так нуждалась.
ОНА не приходила. И когда мне исполнилось две
недели, я поняла, что ОНА так и не придет. Я
плакала без слез, а он нервничал, кривил
бессмысленную рожицу и хныкал слабо, горько.
Мы становились одним существом. Когда
хлопала входная дверь, мы одновременно
вздрагивали. Когда нас клали вместе на
пеленальный столик, мы цеплялись друг за
друга, и нас, смеясь, называли женихом и
невестой. Та, молоденькая, в таком же, как и у
других, белом, заметив, что он успокаивается,
когда я рядом, иногда вытаскивала меня из
кювеза, укутывала в одеяла и подносила к
нему. И он вдруг переставал улыбаться своей
жалкой улыбкой и серьезно косился на меня. И
дышал ровнее.
В перерывах между кормежками и сном мы
смотрели друг на друга, и я старалась
заполнить дыры в его голове тем, что знала
сама.
Когда ему становилось совсем плохо, голубое
сияние окутывало его и держалась до тех пор,
пока он не успокаивался. Я не боялась этого.
Там, откуда я пришла, все было проникнуто
этим сиянием, и в нем было хорошо и тепло. Я
тянулась к нему, и голубой луч ласково согревал
и меня. Тогда он успокаивался совсем, ведь
рядом была я и Оно.
Шло время. Он умирал. Этобыло ясно
каждому, кто видел его исхудавшее тельце,
большую голову, заострившиеся черты лица,
суетливо колыхающуюся грудь. Они делали все,
что могли. Часто спины в белых халатах
заслоняли меня от него, и я слышала вдали их
голоса. Они озабоченно что-то обсуждали. Они
перепробовали все. Его голова была исколота, и
капельница, как змея, не отпускала своих
объятий ни на минуту. Резиновый шланг тихо
шипел кислородом, а однажды они напустили в
его кювез густого белого дыма, но он испугался
и закричал. В то же мгновение закричала и я.
Они совали мне бутылочку, но я отталкивала ее
и не могла остановиться, пока дым не
рассеялся и я не увидела, что он спит.
В тот же день меня вынули из кювеза, туго
запеленали и положили в кроватку.
Я все время чего-то ждала и не отпускала его
уставший разум ни на секунду. Даже во сне я
чувствовала его и знала - он чувствует меня.
Только он был слишком слаб.
Наверное, последние дни он жил только
благодаря мне. Я почти перестала есть, и меня
кормили насильно, через такую же белую кишку,
как и его. Я не сопротивлялась - все силы ухо*
дили на то, чтобы быть рядом с ним,
поддерживать затухающий огонек его сознания.
Мне было страшно. Так страшно мне не было
даже тогда, когда я появлялась на свет. ОНА
оставила меня, и я знала: оставляет и он. У
меня никого не оставалось.
Белые халаты были бессильны. Если бы они
могли, они освободили бы от мук его несчастное
тело и многострадальную голову. Однажды они
сняли с него все капельницы и оставили лишь
один датчик - на сердце. Я поняла - это конец.
У меня никого не было, кроме него. А у него
никого, кроме меня. Было еще голубое сияние,
но мы словно лежали на песке, в двух шагах от
прибоя, и не могли дотянуться до него. И
удалялись все дальше и дальше.
В ту ночь я никак не могла уснуть. Я тоже
осунулась и похудела, и, глядя на меня, они
лишь качали головами. Меня много кололи
иголками, и у меня даже не было сил плакать. Я
только морщилась и сжимала кулачки. Он из
последних сил поддерживал меня.
Я лежала и смотрела на него. Он стал
синюшно-бледным, и вздохи напоминали
трепыхание крыльев бабочки, потерявшей
пыльцу. Он уходил от меня. Я видела, как
рушатся перекореженные машины в его голове и
рассыпаются в прах, как дымкой просачивается
сквозь них его суть и, собираясь в облако, тя*
нется ко мне. Он обнял меня. Он сказал, чтобы
я ждала его. Он поцеловал меня в закрытые
глаза и исчез. И в это мгновение запищал,
завопил тонкий звоночек из недр его аквариума.
Прибежали они. А звонок все звенел и звенел,
как будильник, пробудившийся наконец от дол*
гого сна.
Они теребили его и кололи, они бегали вокруг с
четкими движениями машин, но было уже
поздно. Я видела, как призрачное облачко
вылетело сквозь их потолки, переборки и крыши
и устремилось ввысь, туда, к голубому сиянию.
Я видела, как сверкнули белые крылья.
Не знаю, что они сделали с тем, что от него
осталось. Должно быть, сунули в тот
холодильник в конце коридора, от которого
тянуло такой жутью, что я вздрагивала.
С этой ночи я много спала. И плохо
дышала. Меня снова переложили в кювез. По
иронии судьбы это оказался его кювез. Вряд ли
они догадывались об этом. Я отказывалась
есть, и меня стали кормить через зонд. Я не
принимала пищу, и меня стали кормить через
капельницу.
Они качали головами и говорили, что ничего
не понимают. Но все было просто. В этом
огромном, холодном, как мертвецкая, мире я
осталась совсем одна. Два самых дорогих для
меня человека ушли от меня по звездной
дороге, и крылья сомкнулись за ними, как
врата. Я не хотела так начинать свою жизнь. Я
хотела попытаться начать сначала.
Они долго не отпускали меня. Лечили, кололи,
перевели еще на этаж ниже, в реанимацию. Они
всунули мне в горло трубку, и она стала
насильно поднимать и опускать мои легкие.
Крови во мне почти не осталось - они вли*
вали paзноцветные жидкости, но это не
согревало меня.
Иногда знакомое тепло касалось моего
темени, и я засыпала спокойно и беспечно, как
раньше. Но чаще я нервничала и рвалась из
плена моего отяжелевшего тела, которое так
мучило меня. Даже их трубка не помогала. Тело
душило меня и тянуло вниз, запирая в свои
тесные полумертвые стенки, и я переставала им
владеть и уже не могла двинуть рукой, а оно
сжимало меня все сильнее, загоняя глубже,
глубже.
Через два месяца после его ухода я вдруг
успокоилась и даже открыла глаза. Снова была
ночь. Я не знала этого, я чувствовала. Провода
оплетали мое тело, но оно больше не могло
оплести меня. Я лежала спокойно, с открытыми
глазами и смотрела сквозь прозрачный потолок
прямо в звездное небо, сквозь их потолки,
переборки, крыши и облака. И вот оттуда
полыхнуло синим, и по белой дороге двинулась
ко мне призрачная фигура. И еще не разглядев
ее, я знала, что увижу голубые глаза, нежную
улыбку и крылья. Белые крылья за спиной. Он
протянул ко мне руки, и я рванулась к нему
сквозь все оковы своего тела. Ужасная боль
пронзила меня - конец мира и несправедливость
обуглились на краях моего сознания и прахом
осыпались на дно кювеза.
Завыла сирена, закружился вихрь белых
халатов. Я протянула к нему руки, и он обнял
меня, дрожащую, измученную, и укрыл своими
крыльями. Он пришел, как и обещал.
Я оглянулась и не увидела своего бедного тела
за их белыми спинами. А вдали разгоралось
голубое сияние и делало призрачную дорогу
твердой и сияющей, как алмазная грань. Мы
возвращались назад вместе и оставляли за
спиной холодные камни этого мира.
"Тайная власть" 2002 год
[свернуть]
Линейный вид
